А.А. ХАРИТАНОВСКИЙ

ЧЕЛОВЕК С ЖЕЛЕЗНЫМ ОЛЕНЕМ

Повесть о забытом подвиге.

глава четвертая

Ю-Шар — Вайгач

Селение в Большеземельской тундре, куда в мае 1930 года прибыл Глеб Травин, называлось Хабарово. Оно единственное на всем Югорском полуострове. Тут фактория Госторга, склад, несколько избушек и часовня. На зиму в Хабарове оставались только сторож да пекарь. Пекарня работала круглый год, снабжая сухарями и мороженым хлебом население Большеземельской тундры.
Сторожем был местный ненец Василий, а хлебопечением занимался архангельский житель Антон Иванович Зайцев. Он-то и отвез Глеба на радиостанцию "Югорский Шар".
Зимовщики на его поход смотрели по-разному; молодежь с восхищением, а пожилые неодобрительно. Особенно досаждал ворчанием врач.
Понятно, несмотря на все заботы, Травин чувствовал себя неловко. Каждый день мораль и перевязка обмороженных пальцев — сразу два мучения. Кроме того, терзала мысль, что находится на положении иждивенца.
Через десяток дней он уже занялся велосипедом.
— Куда собираетесь с такими ногами? – отговаривал врач.
— Вы же сами говорили, что гангрены я избежал потому, что находился в постоянном движении. Вот и дальше пойду. Получится что-то похожее на лечебный курс, — отбивался Травин. — Думаю, на Вайгач, на радиостанцию.
— На Вайгач? … Ну, знаете, — развел руками медик.
Глеб снова перебрался в пекарню. Антон Иванович обрадовался. Хоть поговорить будет с кем: сторож-то по-русски не знал. Глеб тоже доволен. Он помогал Зайцеву колоть дрова, таял снег, даже научился ставить опару. Вечерами они разрезали по два десятка булок на сухари и клали их на листах в печку.
Пекарня старая, построенная еще во времена, когда в Хабарово была торговая база купца Сибирякова. Тут же сохранился и норвежский склад, который по старой памяти называли Сибиряковским. Этот поселочек был перевальным пунктом многих экспедиций. Он повидал и Седова, и Нансена, и Норденшельда, и Толля, и других славных полярных исследователей.
Глеб узнал и историю церквушки, домиков. Оказывается, в Хабарово в старину обосновался старообрядческий скит. Чтобы изжить "ересь", сюда лет пятьдесят назад из Соловецкого монастыря послали, а вернее, сослали семь монахов-миссионеров. Но ненцам было недосуг заниматься собственным "спасением". Как только купеческий корабль уплыл в Архангельск, они отбыли в тундру.
Священные служители остались одни. Они особенно не скучали. В качестве "христовой крови" запасли не традиционного кагора, а целую кладовую спирта… И вот рядом со скитом одна за другой появились шесть могил. История умалчивает, то ли упились и сгорели от спирта схимники, то ли их свалила цинга. Могилы седьмого нет, хоронить его, очевидно, было уже некому… В словаре ненцев от этой миссии осталось выражение "нум да" — "подай, господи". "Подай" и "дай" — эти слова, вероятно, были основными в лексиконе святых отцов…
Отпраздновав на Ю-Шаре, как сокращенно назвали свою станцию зимовщики, Первое мая, Травин вскоре отправился через покрытый льдом пролив на остров Вайгач.

Снова один на один с суровой землей, голой и какой-то безликой.
День быстро прибывал. Солнце яркое, и воздух удивительно чистый. Кажется, за версту разглядишь иголку, учтешь любой ориентир. На карте их помечено немало: приметные мысы, скалы, гурии и даже кресты. Те, кто ставили их над могилами товарищей, даже и в таком случае проявляли заботу о живых: если повернуться лицом к надписи на кресте, то перед тобой будет восток, позади — запад, а концы перекладины направят соответственно на север и юг.
Остров вытянулся почти по меридиану на сто километров. Для поездки Глеб выбрал его восточную, карскую сторону, менее изрезанную. Он считал, что на дорогу к радиостанции, расположенной на северной окраине острова, уйдет не более двух-трех дней…
Перебравшись через пролив, Глеб увидел бревенчатый домик. Его построила в 1902 году экспедиция русского гидрографа Александра Ивановича Варнека, друга Г. Я. Седова. Варнек-то и взял его впервые на Север. Домик на голом берегу бухты, носящей имя ученого. Бревна потемнели не столько от старости, сколько от сырости и ветров. Глеб переночевал и отправился дальше на север.

…Все тело наполнено бодрящим ощущением весны. Правда, не видно еще ни ручьев, ни проталинок. Но жесткий панцирь наста уже просел и на возвышенностях покрылся чешуйчатыми, сияющими под солнцем зеркалами. Тепло. В полдень можно переходить на облегченную одежду.
Глеб жал на педали, стараясь не терять из виду береговой полосы — главного ориентира. Вдруг в привычной музыке шуршания скатов он уловил под ногами какой-то иной, тревожный звук. Спешился, осмотрел передачу. Лопнул левый педальный шатун! Очевидно, сказалась перегрузка велосипеда. И в запасе такой детали нет… Только бы добраться до радиостанции, там легче будет что-либо придумать.
Дорога, на которую велосипедист намеревался потратить пару дней, растянулась на две недели. Вот и высунувшийся в море мыс Болванский нос — самая северная точка острова. Еще несколько десятков километров западнее — радиостанция "Вайгач".
Снова изумленные лица, снова расспросы. Как же, человек с материка, и со сломанным велосипедом! Правда, здесь около месяца назад поймали радиограмму с Югорского Шара о прибытии спортсмена, но приняли это за апрельскую шутку соседей. И вот он здесь!
Глава местной власти степенный ненец Гаврила Васильевич Тайборей — становище из восьми чумов находилось рядом с мачтами рации — начертал в регистраторе свою подпись, состоявшую из двух печатных букв "Г. Т.». Затем, подышав на печать, вырезанную из моржовой кости, пришлепнул красный оттиск "Вайгачский островной Совет". Дату поставил сам путешественник «24 мая 1930 года".
— Никто не помнит, чтобы в это время приходил человек с Большой земли, — заметил председатель.
Фамилию Тайборей Глеб уже встречал на Печоре и в Большеземельской тундре. Она среди ненцев столь же распространена, как и Хатанзейские. Все Тайборей гордились своим родичем Гаврилой, которого в конце прошлого года островитяне единогласно выбрали советским председателем. 25 декабря, когда становище вместе с оленьим табуном прикочевало к радиостанции, в адрес Управления островами Северного Ледовитого океана, в Архангельск, была направлена радиограмма:
«3.12.1929. В Долгой губе состоялось перевыборное собрание Совета Вайгача. Председателем на 1930 год выбран Тайборей Гаврила Васильевич".
Копия этой радиограммы была единственной бумагой в канцелярии председателя. И Тайборей, покрутив в руках паспорт-регистратор Травина, достал из меховой сумки и свой документ. Протянул его гостю.
— Говорящая бумага, — пояснил председатель. – Обо мне теперь в Архангельске знают.
Глеб вежливо посмотрел на затертый листок и стал прощаться.
Поселился он на радиостанции. В первый же вечер зимовщики принялись гадать, как исправить велосипед. Мастерская на станции немногим богаче, чем в саквояже путешественника. Но тут есть походный горн.
— Попробовать отковать новый средник шатуна, — предложил Глеб.
Ему помог моторист, оказавшийся, кстати, земляком — псковским. Деталь, изготовленная из куска подручного металла, хоть и не казалась изящной, но размерами соответствовала поломанной. Смекалка выручила и с резьбой: вместо метчика рискнули использовать саму ось, и получилось очень удачно. Новую педаль на самодеятельном техническом совете признали надежной.
Мобильность обретена! Глеб облазил весь северный берег Вайгача. Кругом скалы, торосы и битый лед. За Карскими воротами синели берега Новой Земли.
Как-то, разглядывая дали, Глеб заметил на льду пролива, возле полыньи, подвижный клубок. Посмотрел в бинокль — дрались белый медведь с моржом. Звери кружились на самом краю льдины. Морж сорвался в воду и увлек своей тяжестью врага. Через минуту медведь вынырнул, по-видимому, хотел выбраться на льдину. Но показалась голова моржа. Он поддел бивнем ошкуя, и звери опять нырнули.
Больше они не показывались в полынье. Исход битвы был неясен. Но морж в воде — дома, а медведь хоть и прекрасный пловец, а в гостях, и на этот раз, видно, в непрошеных. На льдине остался только след от драки — большое кровавое пятно.
Шел уже июнь. Второго мела пурга, а через день оттепель. Ветры начали ломать лед. Вода подмывала береговой снег, и он обрушивался глыбами в море, поднимая фонтаны брызг. Показались первые гуси — разведчики. А за ними стаи. Шум крыльев, гомон.
Однажды Глеб набрел на странную поляну. Между сглаженных холмов валялись черепа, копья, щерились остовы поломанных юрт.
— Это большеземельские, — равнодушно объяснил Тайборей.
От него Глеб узнал страничку северной трагедии, случившейся почти сто лет назад.
Снежными зимами в Большеземельской тундре плохо с пастбищами, А на острове снег сдувается и ягель оленям доставать легко. Существовал неписаный закон — островным ненцам не кочевать на Большую землю, а большеземельским — на Вайгач. Но последние часто нарушали закон и обычно устраивали стойбище неподалеку от мыса Болванский нос, где стоял главный идол.
Островные решили проучить нарушителей и неожиданно напали на становище. Мужчин перебили, а женщин и детей взяли в плен. С того времени с Большой земли уже никто не кочевал на остров…
Травин вместе с мотористом пропадали на охоте. Зимовщики, соскучившиеся по свежему мясу, объедались гусятиной.
— Говорят, псковские охотники только в побасенках сильны, а тут вещественно, — шутили на радиостанции.
— Скобские, они такие, — ухмылялся Глеб. – Наше село недаром называется Косьево Сиденье.
— А при чем тут сиденье?
— Правильнее Костьево, по имени первого поселенца моего деда Кости, — пояснил Глеб. — Он со своими тремя братьями купил пустошь возле самого леса. А сиденье — потому что еще до переселения строил в этом месте лабазы и не раз сиживал в них, поджидая с ружьем медведя.
…Поездки в Косьево для Глеба были праздником. Он навещал деревенскую родню только в каникулы. Песни жаворонков в яркий солнечный день, щебет пеночек и стук дятла по дуплистым деревьям, жужжание пчел, блеяние ягнят на пастбище и ржание лошадей — все радовало слух.
А зимой еще интереснее. Охота! Ружье Глебу стали доверять с восьми лет. И все дед Костя. Они устраивались на ночь в лошадином хлеву, окно которого выходило в сад, и караулили зайцев. Косые любили лакомиться корой молодых яблонь. Как-то дед убил, не выходя из хлева, и лису, которая забежала в сад, гоняясь за зайцами. В лунную ночь легко брать на мушку…
В середине июня Глеб стал собираться в обратный путь. Закончив сборы, он отправился попрощаться с оленеводами.
Все стойбище толпилось у костра. Возле огня сидел старик ненец с плоской и тонкой костью в руке. Он достал из костра раскаленный уголек. Положил его на середину кости и принялся бормотать.
— Что случилось? — обратился Глеб к мотористу.
— Гадает, где летом оленей пасти, — мрачно ответил парень. — Это оленья лопатка. Вот треснет от жары, и результат готов: куда трещина, в том направлении и табун гони…
— Опять шаманишь! — ворвался в круг председатель Гаврила Тайборей. — Хочешь, как в прошлом году, оленей на гололед загнать…
Гадальщик, со злостью бросив кость в огонь, пошел к чуму…
Снова в дороге. Снег таял. Многочисленные озерки и бегущие к ним ручьи мешали движению. Но радость оживающей природы так плотно окружила Глеба, что он думал только о радостном.
Мир казался столь просторным, что линии горизонта почти не чувствовалось. И остров стал веселее. На солнцепеках, где земля протаяла, виднелись малахитовые островки зелени. Теплом парили щебенистые россыпи.
Навстречу летели стаи гусей, куликов, гагар, кайр. Некоторые птицы уже поселились у прибрежных скал. Глеб питался яйцами кайр. Они вдвое больше куриных: съешь одно и позавтракал. Яйца лежали прямо на голых камнях. Гаги, те заботливее. Гагачий пух как сизый снег на скалах.
Показались бухта Варнека и домик. Напротив темнел скалистый берег Ю-Шара. Лед еще прочен. Глеб за день перешел пролив и свалился как снег на голову к Антону Ивановичу, в пекарню.

Прощай, Ю-Шар

Слава о том, что Травин зимой пересек на "железном олене" Большеземельскую тундру, уже гуляла по всем становищам. О его походе рассказывали с такими подробностями, словно кто-то сопровождал каждый шаг велосипедиста, начиная с устья Печоры. Это действовал тундровый "беспроволочный телеграф" передачи из уст в уста новостей. «…Сидит на спине "оленя" и за железные рога держится" — вроде присказки.
Сельцо стало шумным и многолюдным. Сюда для сдачи пушнины, добытой за зиму, один за другим приезжали с семьями оленеводы и охотники. Ставили чумы и начинали торг, В обмен на меха мешками закупали сухари, плиточный чай, табак, запасались новым оружием и патронами, посудой, мануфактурой.
В Хабарово прибыл представитель Госторга. Антон Иванович выдавал каждые сутки по возу белых пшеничных караваев. В подмастерья он взял молодую ненку, учил ее печь хлеб. Сам собирался к осени домой, в Архангельск.
Стоял полярный день. Солнце круглые сутки согревало прибрежную тундру. Желтым пламенем горел полярный мак, голубели поля незабудок, белели, розовели тысячи разных цветов.
Все побережье заполонено стаями пернатых. Носились над волнами красноносые, с виду неуклюжие тупики, стремительные белокрылые чайки, гагары… Птицы гнездились на отвесных скалах или просто на сухих холмах в тундре. Бескрайние дали, прозрачен воздух, как осколки неба — озера…
В середине июля, когда пролив стал очищаться ото льда, в его северной части показался дымок. Корабль! На радиостанции сказали, что это пароход "Сибиряков". На нем прибыла геологическая экспедиция.
С парохода к поселку подплыла шлюпка. Из нее высадилась совсем юная кареглазая девушка в шляпке и с желтым кожаным чемоданом.
— Я сюда фельдшером, — сказала она сбежавшимся на берег ненцам.
Девушку проводили в кочевой Совет, который располагался в часовне.
Ненцы, сидя на полу и спустив до пояса верхнюю одежду, вели неторопливый разговор. Главная тема — коллективизация.
— Работать вместе, помогать друг другу, школы строить, — говорил недавно побывавший в Архангельске председатель. — Советская власть даст боты с моторами, поставим большие дома.
— Баню построим, будем бороться с грязью, с болезнями, — прозвучал высокий голос.
Собравшиеся обернулись к стоявшей у двери фельдшерице, тоненькой, с русой длинной косой. Покачали головами: смелая девка!
— А железные олени будут? — крикнул кто-то из молодежи, посматривая на Глеба.
— Конечно, — ответил велосипедист. — И мотоциклы, и аэросани, и автомобили…
— О-о, целое стадо! — рассмеялся любопытствующий, необычайно рослый ненец. — И ягеля такому олешку не надо.
— Тебя никакой олень не поднимет, хребет ему сломаешь, — заметил сосед.
Все рассмеялись.
Травин подсел к фельдшерице.
— Вас как звать?
— Клава… То есть Клавдия Васильевна, — поправилась девушка. И добавила: — Меня направил Комитет Севера.
Тут же на собрании решили выделить под медпункт один из домиков, тот самый, в котором когда-то жили монахи.
Глеб вызвался показать девушке поселок. Подошли к будущей больнице.
— Да это что же такое?! — всплеснула руками Клава. — Даже печки нет. Грязища!
— Ну, помыть; выскоблить — ваше дело, — говорил Глеб, пригибаясь, чтобы не стукнуться о притолоку. — А печку — я помогу.
Рядом с пекарней валялись старые битые кирпичи. Глеб перетаскал их к медпункту, намесил глины и принялся за работу. Через три дня мастер, фельдшерица и пекарь опробовали печь. Дым пошел вверх, в трубу, — это было, по словам Клавы, самым главным.
Глеб из старых ящиков сбил полочки для медикаментов, оборудовал стол и даже нарисовал вывеску: "Медпункт". Он же оказался и первым пациентом: рана на левой ноге все не заживала.
Антон Иванович посмеивался:
— Неужто от такой девки уйдешь в путешествие, как она без тебя тут?
Глебу, и верно, правилось в Хабарово. И не только потому, что появилась энергичная красивая девушка. Роднило его с селением и то, что с большим трудом добрался сюда, и его хорошо приняли, и что тут он впервые увидел полярное лето. Северный поселок стал уже очень по-домашнему близким…
Теплынь. Распушилась полярная ива. Земля пестрая от цветов и мхов — белых, зеленых, красных. Накипь лишайников даже на голых камнях. Торопливо поспевали ягоды. Пройдешь по тундре — следом тянется сиреневая полоса от раздавленной голубики. Налилась соком оранжево-красная морошка. Над карликовыми березками поднялись шляпки подберезовиков. Отойди чуть от поселка — и под ногами прошмыгнет томно-желтая пеструшка-лемминг, прогудит шмель, а то покажется даже бабочка. И всюду птицы. Только гуси притихли: линяли, попрятались с выводками среди озер.
Ближе всех к людям пуночки — полярные воробьи. Они копошатся возле домов, чумов. Отношение к ним, как в среднерусской деревне к ласточкам или скворцам, любовно уважительное. Эта птичка первой приносит в тундру весть о весне, о тепле, тем она и дорога северянам. За пуночками даже не гоняются собаки, хоть летом они безработные и на самообеспечении.
У Глеба все еще болели ноги, но оставаться в Хабарово до полного выздоровления он не мог. И так передышка затянулась. Он обновил одежду, сшил небольшую палатку из двойной бязи — все-таки укрытие. Она была скроена из восьми клиньев, каждый из швов заканчивался крепким шнурком. Глеб съездил на радиостанцию и передал пакет со своими записями и фотографиями.
— Отправьте, пожалуйста, с оказией в Псков, сестре, — попросил Глеб. — Выхожу дальше.
— И что понуждает? — покачал головой дежурный, записывая в вахтенном журнале:
"Путешественник на велосипеде Глеб Травин отбыл из Югорского Шара в дальнейший путь. Настроение бодрое".
— На днях сюда приходит ледокол "Ленин" с Карской экспедицией, — заметил он. — Там ученые. Посоветовались бы.
Глебу предложение показалось дельным. Он решил непременно побывать на ледоколе.
Карские экспедиции — групповые транспортные рейсы из Архангельска в устья Оби и Енисея — являлись важнейшим мероприятием в развитии арктического мореплавания. Первый советский караван организовали в 1920 году для переброски сибирского хлеба голодающему Европейскому Северу страны. Для этой экспедиции с трудом собрали около двух десятков судов. Моряки выполнили задание республики — доставили в Архангельск две тысячи тонн хлеба, много сала и масла. С тех пор карские экспедиции формировались ежегодно, обслуживая промышленными товарами север Западной Сибири до Енисея.
…Но как перебраться через пролив? — думал Глеб. Югорский Шар уже очистился ото льда. Ветер гонял взад-вперед лишь отдельные торосистые поля — тоже "последние тучи рассеянной бури". Нужен вельбот или хотя бы шлюпка. Ни того ни другого в Хабарово нет.
— В прошлом году с дровами завезли нам какую-то поломанную посудину, — вспомнил Антон Иванович, относившийся к Глебу по-прежнему очень участливо.— Ты взгляни-ка. Она в сарае.
Раскидали дрова. Посудина — остов побитой корабельной шлюпки.
— Починить можно, — решил Глеб. — Только бы материал.
Еще порылись. Нашли несколько старых плах и горбылей.
— Где ты морским делам обучался? — спросил пекарь, увидев шлюпку уже обшитой.
— Как где? В Пскове. Это же порт Белого моря. Да, да! С Беломорья еще в одиннадцатом веке через карельские волоки доставляли соль в наш город. А уж из Пскова она расходилась по всей России-матушке.
Через неделю шлюпка была готова. Глеб ее проконопатил и просмолил. Вытесал весла. Поставил мачту. А из чего парус?
— Попробуй из мешков, — снова посоветовал Антон Иванович.
В общем-то, шлюпка вышла что надо. Но когда спустили на воду, скособочилась: мешковина своей тяжестью клонила ее на борт. Выход и тут нашелся: положили на дно балласт из камней.
— Попросите моряков. Пусть они поделятся медикаментами, а то у меня совсем мало, — обратилась к Травину с последней просьбой фельдшерица. — Вот здесь список. И берегите свои ноги.
Провожало велосипедиста все население поселка. Лавируя между льдинами, Глеб отгребся от берега. У многих дрогнуло сердце, когда косой темный парус затрепетал над волнами. Казалось, сейчас же первый вал захлестнет ботик. Но сильная рука крепко держала шкоты. Кормчий менял галс, и крошечная посудинка, подпрыгивая, благополучно взбегала на гребень опасной волны…
— Локомбой! До свидания, друг! — махали руками с берега.

<<глава третья глава пятая>>

[ Уйти к…   …списку походушек.]