САМЫЙ ОБЫКНОВЕННЫЙ ДЕНЬ
продолжение …
В квадрате носового входа показывается голова Славы Семенова.
— Будем мачты «рубить»? — спрашивает он.
— Да нет, долгая канитель, — отвечаю.— Заводняйте мачту на руль, а сами перегружайтесь в кормовой отсек.
— О`кей! — Слава исчезает в темноте.
— Доктора позови! — кричу ему вдогонку.
Через минуту появляется Дулатов. За неделю плавания он так изменился, что его вряд ли признали бы даже близкие родственники. Глаза запали, черты лица заострились, кожа приобрела землистый оттенок. Все это — разрушительные последствия морской болезни. Больше десятка лет Ринат лечил самые разнообразные хвори и вот теперь на практике познакомился еще с одной, которую в медицинских институтах не проходят и которая здесь довела его до состояния полного физического и морального изнеможения.
— Ринат Мусич, как на все это смотрит здравоохранение? — киваю я в сторону надвигающейся грозы.
— Нормально смотрит. В случае чего звоните 03, — вяло шутит он.
— Так, с медициной в порядке. Ладно, отчаливайте, — и я, упершись ступней в баллон, с силой отталкиваю их плот от нашего.
— Крепите по-штормовому, Может разгуляться, — предупреждаю их напоследок.
Плоты быстро расходятся на полную вытяжку буксировочного каната. Теперь можно заняться «своими» делами. Внутри плота кипит работа. Фая перевязывает груз. Галя сворачивает постели, обкладывает основание мачты пенопластовыми спасжилетами.
Юрка, тихо ругаясь, ворочает что-то в кормовом отсеке.
— Дай-ка мне весло. Нет, не это, металлическое. Громоотвод буду делать, — поясняю я, намертво прикручивая алюминиевую проволоку к лопасти весла. Второй ее конец закрепляю за мачту.
Весло укладываю на воду. Гроза уже рядам.
Ослепительными лентами раскручиваются в воздухе молнии, некоторые из них обрушиваются вертикально, и мне кажется, я слышу клокотание кипящей воды.
— А ведь минут пять уже ветра нет, — вдруг замечает Галя.
Действительно, еще недавно раздутый парус сейчас безвольно обвис вдоль мачты. Теперешний его вид «не тревожит сладко сердце», скорее навевает бытовые воспоминания о приглушенном гомоне двора и белье, развешенном для просушки. Волны по инерции еще некоторое время накатываются на плоты, но скоро затихают. Повисает предгрозовая тишина.
— Включи приемник, — прошу я Галю, чтобы хоть как-то развеять овладевшее нами состояние беспокойства.
Щелкает выключатель, но динамик вместо жизнерадостной музыки «выдает» старческое покашливание. Грозовой фронт совсем рядом. Вижу, как по воде, будто дрожь, пробегает быстрая рябь. Лениво вздохнул и снова опал парус. «Мы же забыли его опустить!» — вдруг соображаю я, и в туже секунду на плот налетает шквал. Пушечным хлопком выдувается полотнище паруса, вытягивается до хруста в швах. Мачта, собранная из двух складных весел, входящих в комплект ПСНа, выгибается дугой и мелко вибрирует от напряжения. Выдержит ли? Схлынуло! Успеваю сбросить парус, когда наваливается второй шквал. Опущенный парус бьется в руках как живой и больно хлещет, когда я обвязываю его вокруг гика.
— Во дает! — восторженно орет с кормы Андрющенко. Глаза его, освещенные светом молний, азартно блестят.
«Чему радуется, идиот? — раздраженно думаю я. — Ведь чуть не своротило мачту». Вместе с третьим шквалом приходит ливень. Он падает на плот сплошным потоком.
— Набирайте воду! — кричу на первый плот сквозь стену дождя. Сам торопливо отворачиваю крышку у двух 8-литровых канистр. С обоих бортов открываем трубки водосборников, теперь вся вода, обрушивающаяся на крышу ПСНа, сливается в канистры. Толстая, радующая сердце струя желтоватой воды с шуршанием стекает из трубки. За 15 минут наполняем две канистры.
— Как вы умудрялись плавать здесь на открытом плоту? — удивляется Фая.
— Молча. Поднимали паруса и плыли,— отвечаю я и, слушая барабанную дробь дождя, вспоминаю, как в 1979 году, почти в трехстах километрах отсюда, у полуострова Чечень, мы попали в такую же грозу. Тогда у нас зуб на зуб не попадал, и всю ночь, прижавшись телом к телу, мы в буквальном смысле согревали друг друга своим теплом, завернувшись в мокрые спальники и полиэтилен. А здесь сухо и даже уютно, как дома в кресле перед телевизором.
рекламная пауза
Через полчаса дождь почти прекращается, но крепчает ветер, нагоняя с юга крутую волну. Решаем встать на плавучие якоря. Юра выбрасывает два капроновых парашютика, они сразу же раскрываются на воде. По натяжению канатов, которыми они крепятся к плоту, ясно, что якоря «схватили» воду. Теперь на всю эскадру достаточно одного вахтенного. Первым заступает Слава Семенов, вторым пойдет Ринат, третьей— Фая, четвертой — Галя. Если ветер не поменяется, я получу роскошный подарок — семь часов ночного сна.
— Эх, хотя бы штормец к утру настоящий разыгрался. Посмотреть бы, — вслух мечтает Юрка.
«Только бы не шторм!» — в противовес ему молю я. Еще слишком свежи в памяти позапрошлогодние десятиметровые валы, из которых мы выкарабкались чудом, лишившись практически всего имущества… Ладно, буду спать. Но сон, как назло, не идет. Еще. долго лежу и слушаю тихий свист ветра в растяжках, хлопанье. парусины, глухой рокот обрушивающихся гребней — все, что принято называть голосом моря.
Просыпаюсь рано утром от того, что какое-то насекомообразное нагло расхаживает по моему лицу. Сбрасываю его ударом ладони, но это помогает всего на несколько секунд. Открываю глаза. Плот, ярко освещенный лучами восходящего солнца, буквально кишит мелкими ночными бабочками. Они хаотически летают во все стороны На моей одежде их набралось не меньше сотни. Энергично встряхиваюсь и на секунду окутываюсь белым облаком. Высовываюсь наружу. Сверху плот буквально покрыт ковром из наших крылатых попутчиц.
— Хорошо, хоть не комары! — подмигивая, говорит Андрющенко.
Я морщусь, вспоминая, как мы в устье Урала четверо суток прорывались сквозь полчища комаров. С восьми вечера до восьми утра беспрерывно давили и стирали с лиц шевелящийся студень из кровососущих, сбрасывая с ладоней капельки крови.
С полчаса ведем авральные работы стряхиваем бабочек в воду. За плотом остается широкая белая полоса. Такой же след тянется от первого плота.
Наскоро просматриваю записи в бортовом журнале. «3.30. Вахту приняла. Измайлова». Так, это не существенно. «5.10. Перехлестнулись плавучие якоря. В 5.25 неисправность устранена», Это уже интереснее, но я ищу другое. Ага, вот: «5.50. Ветер сменил направление на сев.-вост. Сила 3 — 4 балла. Курс 210. Сахаутдинова».
— Ветер не изменился? — спрашиваю у Юры. Он с минуту смотрит на компас, потом на узкий треугольничек флажка-флюгера, трепещущего на самой верхушке мачты.
— Нет, все тот же. Зюйд-вест.
— Скорость знаешь?
— Не замерял еще. Я только пятьдесят минут назад заступил, — отвечает он.
— А лаг где, хоть знаешь?
Юра молча передает мне катушку двухмиллиметрового капронового шнура.
— Засекай время, — говорю я и сбрасываю в воду деревянную дощечку со свинцовым грузиком на конце. Так или почти так замеряли скорость судна еще во времена Колумба. Шнур быстро сматывается со свободно вращающейся катушки, в моих пальцах мелькают узелки-деления. Перечисляю количество стравленных за борт метров.
— Стоп, — говорит Юра. — Двадцать секунд.
— Двадцать метров. Значит, где-то два километра в час. Мало.
Заодно решаем промерить и глубину. К шнуру вместо деревяшки привязываем стальную узкую гирьку, после чего наш «прибор» переименовывается в лот.
— Начали, — даю сигнал и бросаю гирьку за борт.
— Девять метров, — говорит Юра.
Дублируем промер, получается 9, 5 метра. Плюс снос. Итого 8 метров.
— А ты представь, как мы таким же образом замеряли четырестаметровые глубины, — не удержавшись, хвастаю я, сматывая лаг-лот. Потом записываю все данные в журнал, начинаю подсчет. Учитывать приходится все: куда мы плыли, с какой скоростью, откуда был ветер, какая величина сноса. Такие же подсчеты ведутся и на первом плоту.
Здорово, наверное, посмеемся, когда после плавания сверим результаты. Вообще, определение своего местоположения в море — задача не столь простая, как может показаться вначале, тем более в наших условиях. Ведь мы пользуемся только возможностями, предоставленными аварийным комплектом плота, и рекомендациями «Памятки спасающимся на надувном спасательном плоту».
Правда, я иногда стреляю «Альпинистом» азимуты на Астраханский. и Махачкалинский радиомаяки. Но это информация закрытая: по условиям эксперимента я не имею права ее разглашать.
— Эй, на плотике! Когда завтракать будем?— слышу я голос Мурыгина. Ну, вот возник наш больной вопрос.
— Набрали обжор! Только бы есть, — ворчит Фая. — В час будем завтракать!
— А может, все-таки пораньше, — присоединяет к раздраженным голосам страждущий свой бас Слава.
— Может, и раньше, — соглашается Фая,— только варить будешь сам. Согласен?
Ответа не следует. С полчаса вопрос о питании не поднимается. Но как только часовая стрелка перевалила за полдень, Юра начинает проявлять заметное беспокойство.
— А сегодня из чьей тушенки будем готовить, из их или из нашей?
— Из нашей, — неохотно отвечает Фая.
— Так надо доставать ее что мы сидим?
— Рано еще, — категорически отрезает Измайлова.
На минуту Юра замолкает, но, к сожалению, только на минуту.
— Давайте сегодня не пшенку сварим, а рис,— предлагает он.
— Можно и рис, его еще раза на четыре хватит, — соглашается Измайлова. — Но вначале вы разожжете примус.
— Ильичев, кончай сачковать. Примус — твое дело.
Что верно, то верно. Еще на берегу, когда мы распределяли обязанности, я сдуру вызвался отвечать за техническое оборудование кухни. Ну кто мог предполагать, что запах бензина явится таким стимулятором морской болезни. Делать нечего. Со вздохом переползаю ближе к ящику с кухней.
Первым делом заливаю в примус бензин. Операция эта требует особой сноровки. Плот болтается на волнах, а заливное отверстие в примусе — мизинец не просунешь.
— Раньше ты половчей был, — комментирует сочувственно Юра, наблюдая, как я управляюсь с канистрой. Но меня эти замечания уже не трогают. Я чувствую, как вместе с вдыхаемыми парами бензина в меня вползает очередной приступ морской болезни. Вкручиваю в примус насос, делаю 20 энергичных качков и, поднеся к горелке спичку, открываю кран подачи горючего. Ничего не происходит. Еще почти полчаса мучаюсь, разбирая и собирая насос, продувая форсунку, меняя фильтры. Наконец над горелкой появляется чахлое синее пламя.
